НУЛЕВАЯ СТЕПЕНЬ

понятие социологии и философии постмодерна, означающее мнимую референциональность мифологического (Р. Барт), гиперреального или симулякра (Бодрийар), а также лимитированность гиперинтерпретации (Эко); де-конструкт радикальной рефлексии развития культуры модерна, вскрывающий ее фундированность идеей присутствия, наличия. Впервые понятие *Н.С.* использовано датским глоссематиком В. Брендалем для обозначения нейтрализованного члена какой-либо оппозиции. Однако широкое применение приобретает благодаря работе Р. Барта *Нулевая степень письма* (1953) *введению в книгу, которая могла бы стать Историей Письма*. Проблематика Н.С. рассматривается Р. Бартом в контексте различения языка и стиля, мифологии и литературы. Письмо ( Письмо) есть *некое формальное образование, связывающее язык и стиль*. Язык, согласно Р. Барту, носит надындивидуальный характер и является *естественным продуктом времени*, результатом Истории и Общества. В то же время, язык есть, скорее, эпистемологическая категория, не редуцируемая к инструментальности: *не столько запас материала, сколько горизонт, то есть одновременно территория и ее границы*; это анонимная потенциальность *площадка, заранее подготовленная для действия, ограничение и одновременно открытие диапазона возможностей*. Напротив, стиль означает кумулятивность телесного опыта пишущего, *он обусловлен жизнью тела писателя и его прошлым*, *превращаясь мало-помалу в автоматические приемы его мастерства*. Стиль исходит из сферы индивидуальной, *интимной мифологии* пишущего, *сферы его речевого организма, где рождается первоначальный союз слов и вещей*. Таким образом, язык это территория, на которой размещается аккумулированное прошлое писателя, или архив, в который проникает телесность ( Тело). Стиль это сырье, *природная *материя* писателя, его богатство и его тюрьма, стиль это его одиночество*. Горизонт языка и вертикальное измерение стиля (посредством исторически детерминированной комбинаторики языковых элементов и трансформации индивидуальной телесности) производят пространство, где и появляется письмо, *сознающая себя форма*, благодаря которой писатель *приобретает отчетливую индивидуальность*, принимая на себя социальные обязательства. Следовательно, письмо по сути выступает как социальная практика, *акт исторической солидарности*, деятельность, обусловленная сознательным выбором определенной позиции (в то время как *язык и стиль слепые силы*, т.к. ни язык, ни стиль нельзя выбрать; *язык и стиль объекты; письмо функция; она есть способ связи между творением и обществом*); *письмо это не что иное, как компромисс между свободой и воспоминанием, это воспоминающая себя свобода, остающаяся свободой лишь в момент выбора, но не после того, как он свершился*. Выбор типа письма означает ангажированность писателя и совпадает с *выбором социального пространства, в котором располагается слово* и которое тем не менее не сводимо к пространству потребителей литературы или к конкретным социальным группам. Выбор письма *это выбор в сфере духа, а не в сфере практической эффективности. Письмо это способ мыслить Литературу, а не распространять ее среди читателей*; *писать значит предоставлять другим заботу о завершенности твоего слова; письмо есть всего лишь предложение, отклик на которое никогда не известен*. За свою эволюцию письмо пережило *все этапы постепенного отвердевания*, по мере развертывания которых, с одной стороны, происходит догматизация, сакрализация письма, его кристаллизация в Истории в качестве *изящной словесности; а с другой, нарастает необходимость освобождения письма от тоталитарности языка, требование *обнаружить явление, полностью лишенное Истории, обрести новый, пахнущий свежестью язык*. Т.обр. письмо выступало как 1) объект разглядывания (например, письмо Шатобриана, которое *едва заметно отвлеклось от своего инструментального назначения и принялось вглядываться в собственный лик*); 2) объект производства, когда создавалась *рабочая стоимость письма*, а литературная форма стала объектом потребления наряду с другими товарами, т.е. *сам акт производства был *означен*, впервые превращен в зрелище и внедрен в сознание зрителей* (письмо Флобера); 3) объект убийства, когда письмо интегрировало Литературу и мысль о ней, и объективация Литературы достигла финальной стадии смерти (*все усилия Малларме были направлены на разрушение слова, как бы трупом которого должна была стать Литература*); наконец, 4) объект исчезновения, на котором совмещаются *порыв к отрицанию* и *бессилие осуществить его на практике*, чему и соответствует Н.С. письма. (Ср. у Эко: *раз уж прошлое невозможно уничтожить, ибо его уничтожение ведет к немоте, его нужно переосмыслить*.) Н.С. письма (иначе *белое*, *нейтральное*, *прозрачное* письмо) есть, по Р. Барту, иной способ *освободить литературное слово*. Это сугубо денотативное письмо, лишенное каких-либо коннотативных идеологических содержаний (что сближает данную интерпретацию с бартовской же интерпретацией мифологии: Н.С. письма это антимифологическое письмо). *Письмо, приведенное к нулевой степени, есть, в сущности, не что иное, как письмо в индикативе или, если угодно, внемодальное письмо*, сводящееся *к своего рода негативному модусу, где все социальные и мифологические черты языка уничтожаются, уступая место нейтральной и инертной форме*. Примером такого рода письма для Р. Барта выступает *Посторонний* Камю, создавший стиль, *основанный на идее отсутствия, которое оборачивается едва ли не полным отсутствием самого стиля*, следствием чего является *появление писателя без Литературы*. Н.С. письма означает тем самым отсутствие мифологии и преодоление Литературы: язык обращается *в чистое здесь-бытие*, писатель, не вовлеченный ни в одну идеологию, *становится безоговорочно честным человеком* (ср. ницшеанское *поэты врут*); *безгрешное, хранящее невинность письмо* *не предполагает никакого убежища, никакой тайны* (ср. идею соблазна у Бодрийяра). Письмо, приведенное к Н.С., обретает свою первоосновную функцию инструментальность и *превращается в подобие чистого математического уравнения*, однако с течением времени письмо начинает вырабатывать автоматические приемы *именно там, где расцветала его свобода* и в конечном итоге инкорпорируется мифологией. *Общество объявляет… письмо одной из многих литературных манер и тем самым делает узником его собственного формотворческого мифа*, литература это всего лишь форма, которую концепт *Литература* наделяет новым значением. Бартовское понимание мифа как вторичной семиологической системы и совокупности побудительных коннотаций, делает возможным реконструкцию понятия Н.С. в качестве основания концепции симуляции и гиперреальности Бодрийара. Означающее мифа характеризуется обратимостью означаемого и означающего естественного языка (первичной семиологической системы), из которых то состоит. *Вездесущность означающего в мифе очень точно воспроизводит физическую структуру алиби (известно, что это пространственный термин): понятие алиби также предполагает наличие заполненного и пустого места, которые связаны отношением отрицательной идентичности*. Благодаря чему ни буквальное, денотативное прочтение мифа, ни его понимание как обмана или ложного смысла, не уничтожает миф. *Оказавшись перед необходимостью сорвать покров с концепта или ликвидировать его, миф вместо этого натурализирует его*. Т.обр. основной функцией мифа является *натурализация концепта*, обращение к естественному, предельному основанию реальности, т.е. к Н.С. Миф *претендует на трансформацию в систему фактов*, на отождествление представления и реальности и, в конечном итоге, на трансформацию истории в природу *в мифе вещи теряют память о своем изготовлении*. Н.С. в этом плане есть натуралистическое алиби мифа, обеспечивающее его существование. Следствием бартовской концепции мифологии является переосмысление задач социальной критической теории: поскольку критика мифа в плане реального только укрепляет миф, оборачиваясь его Н.С., то становится необходимым мифологизация его самого, создание искусственного мифа с целью *превзойти систему в симуляции*. Развивая и радикализируя коннотативную семиотику Р. Барта, Бодрийар диагностирует поглощение системы вещей системой знаков. В этом смысле, в рамках рассмотрения функциональной системы или дискурса вещей, Н.С. вещи есть недостигаемый предел деконструкции, основанной на элиминации всех коннотативных (т.е. социокультурных вообще) значений и стремящейся к сухому остатку чистой функциональности: *Эта функция более не затемняется моральной театральностью старинной мебели, она не осложнена более ритуалом, этикетом всей этой идеологией, превращавшей обстановку в непрозрачное зеркало овеществленной структуры человека* (весьма показательно, что Бодрийар называет стекло Н.С. материала). Эмансипация человека трудящегося своим следствием имела эмансипацию вещи, однако, подобно тому, как трудящийся освобожден лишь в качестве рабочей силы, так и вещь освобождена исключительно в с своей функции, но не в себе самой. Эмансипированная и секуляризированная вещь создана по *наипростейшей конструктивной схеме* (например, *такие предметы, как легкий, разборный, нейтрального стиля стол или кровать без ножек, занавесей и балдахина*) и характеризуется как короткое замыкание или тавтология (*кровать есть кровать, стул есть стул*). В свою очередь, тавтологичность вещей приводит к деструктурации пространства, поскольку функциональная самодостаточность вещей не образует никакого соотношения между ними, следовательно, их расстановка не образует никакой структуры. С другой стороны, при рассмотрении не столько дискурса вещей, сколько их социоидеологической системы и потребления (т.е. вещь как знак), Бодрийар постулирует наличие *некоей вторичной функции, свойственной вещам *персонализированным* то есть одновременно подчиненным императиву индивидуальности и заключенным в рамки системы различий, которая, собственно, и есть система культуры*. Выбор из широкого набора возможностей делает, по Бодрийару, невозможным покупать вещи исключительно в целях их применения, *человек личностно вовлекается в нечто трансцендентное вещи*. В социоидеологической системе симуляции ни одна вещь не предлагается в Н.С. Ее потребление означает интеграцию в систему культуры и в экономический строй в целом (начиная с престижности статуса вещи и заканчивая тем, что вещь должна обслуживаться, ремонтироваться и т.п.), т.е. в сущности речь идет об интеграции в систему зависимостей от коннотаций вещи. С этих позиций Н.С. вещи оказывается не столько функциональной референтностью, сколько алиби трансцендентности или симулятивности культуры. В этом плане рекламный дискурс внушает не покупку какого-либо конкретного товара, но утверждает целостность симулятивной реальности. *Сопротивляясь все лучше и лучше рекламному императиву, мы зато делаемся все чувствительнее к рекламному индикативу, то есть к самому факту существования рекламы как вторичного потребительского товара и очевидного явления определенной культуры*. Здесь имеет место негативный императив гиперреального: покупка товара не обусловлена его рекламой, напротив, товар никогда не будет куплен, если не сопровождается ей. Задавая археологию гиперреального, Бодрийар отмечает, что современной стадии предшествовала целая эволюция *порядков симулякров*. Симулякр первого порядка *подделка* действует на основе естественного закона ценности; симулякру второго порядка *производству* соответствует рыночный закон стоимости и ценность выступает как средство обмена; симулякр третьего порядка собственно, *симуляция* регулируется структурным законом ценности (т.е. кодом) и функционирует как ценность-символ. По Бодрийару, каждый новый порядок подчиняет и натурализирует предыдущий; и тогда Н.С. как референциональному алиби симулякра и форме, поглощающей свои предыдущие формы, соответствует естественность Природы на первой стадии; *естественность* ценности, заключающаяся в реальности оригинальной вещи на второй; *естественность* рыночного производства и серийной вещи, сопровождаемая критическим дискурсом экономического материализма и диалектики на третьей. Между тем, бодрийаровская *критика политической экономии знака* становится возможной именно на стадии симуляции, поскольку только тогда образ (знак), ранее отражавший, маскировавший глубинную реальность или ее отсутствие, окончательно перестает соотноситься с какой бы то ни было реальностью и эволюционирует в чистый симулякр короткое замыкание референтности. Следовательно, все знаки *реального* (революция, секс, тело, бессознательное и т.д.) поглощаются системой и включаются в строй симуляции. *Все революции наших дней привязаны к предыдущей фазе системы. Оружие каждой из них ностальгически воскрешаемая реальность во всех ее формах, то есть симулякры второго порядка: диалектика, потребительская стоимость, прозрачность и целенаправленность производства, *освобождение* бессознательного, вытеснение смысла (то есть означающего и означаемого по имени *желание*) и т.д. По Бодрийару, реальное значит Воображаемое, Н.С. в этом случае есть следствие ностальгии по реальности в неразличимости (*безразличии*) реального и воображаемого. Логика симуляции и соответствующая ей обратная логика Н.С. развертываются не по диалектической стратегии снятия, но по катастрофической стратегии возведения в степень: *приходится все доводить до предела, и тогда-то оно само собой обращается в свою противоположность и рушится*. В результате *стадия симуляции* достигает своего предела стадии *фрактальной*, *вирусной* или *диффузной*, стадией *эпидемии ценности*, когда ценности распространяются *во всех направлениях, без всякой логики и принципа равноценности*. Это стадия транспарентности (прозрачности) катастрофической вирулентности, ризоматического метастазирования ценности, *ксерокса культуры*. В результате политическое переходит в трансполитическое, эстетическое в трансэстетическое, сексуальное в транссексуальное. Политическое, например, подобно вирусу, проникает во все сферы и оказывается везде, кроме самого политического, выступая всего лишь симулятивной моделью самого себя, т.е. Н.С. трансполитического. Функционирование таких моделей характеризуется имплозией (т.е. *впечатыванием* в нее всех иных моделей) и орбитальностью, т.е. переходом на орбиты других моделей; так, капитал, избегая предсказанной Марксом смерти, переходит на орбиту трансэкономики *это чистая и пустая форма, вымаранная форма стоимости, играющая только на своем поле кругового движения* в совершенном отрыве от своих первоначальных целей. Симуляция означает также смерть социальности *в тени молчаливых большинств*. Социальность, приводимая в бесконечное вращение техникой социального, редуцируется к коммуникации. Это *сверхотношения* в *режиме референдума*, подключающие субъектов к интерфейсам и организующие бессмысленное корреспондирование в бинарной логике вопроса-ответа. Аналогом катастрофической стратегии выступает *оргия* *взрывной момент современности*, *момент освобождения в какой бы то ни было сфере*, когда все утопии и антиутопии стали реальностью. После оргии *все, что нам остается тщетные притворные попытки породить какую-то жизнь помимо той, которая уже существует*. Состояние после оргии означает ностальгию по невинности, требует инсценировки утраченного рая, следования тезису *будьте как дети*, т.е. регрессию к нулю. Н.С. есть последнее убежище реальности: реальность тела подтверждается смертью (СПИД, рак), реальность общества терроризмом, реальность экономики кризисом или дефицитом, реальность Природы экологическими катастрофами, реальность вообще функциональной операциональностью действий (коротким замыканием действия в Н.С.). В итоге зло приводится к Н.С. и становится прозрачным, т.е. необходимым условием воспроизводства системы симулякров. Реальное значит операциональное; это желание, актуализируемое в удовольствии. *Сексуальное стало исключительно актуализацией желания в удовольствии, все прочее *литература*. Симуляция оборачивает фрейдистскую структуру и заменяет *принцип реальности* *принципом удовольствия*. *Возможно, что порнография и существует только для того, чтобы воскресить это утраченное референциальное, чтобы от противного доказать своим гротескным гиперреализмом, что где-то все-таки существует подлинный секс*. Порнография , таким образом, есть Н.С. производства гиперреальности, она *правдивей правды* *симуляция разочарованная*. Производству как насильственной материализации тайны противостоит соблазн, изымающий у строя видимого; производить значит открывать, делать видимым, очевидным, прозрачным (прозрачность зла) . *Все должно производиться, прочитываться, становиться реальным, видимым, отмечаться знаком эффективности производства, все должно быть передано в отношениях сил в системах понятий или количествах энергии, все должно быть сказано, аккумулировано, все подлежит описи и учету: таков секс в порнографии, но таков, шире, проект всей нашей культуры, *непристойность* которой ее естественное условие, культуры показывания, демонстрации, *производственной* монструозности*. *Так что порнография прямое продолжение метафизики, чьей единственной пищей всегда был фантазм, потаенной истины и ее откровения, фантазм *вытесненной* энергии и ее производства т.е. выведения на непристойной сцене реального*. Стратегия производства, реализующаяся в Н.С., трансформируется в пользование себя, т.е. в подключенность к своему телу, полу, бессознательному и в экономное оперирование наслаждением тела, сексуальностью, голосом бессознательного и т.д. (*Теперь не говорят уже: *у тебя есть душа, ее надлежит спасти*, но: *у тебя есть пол, ты должен найти ему хорошее применение*, *у тебя есть бессознательное, надобно, чтобы *оно* заговорило*, *у тебя есть либидо, его надлежит потратить*). Строй соблазна, по Бодрийару, оказывается способным поглотить строй производства. Будучи игровым ритуализированным процессом, который противостоит натурализированному сексуальному императиву и требованию немедленной реализации желания (*либидозной экономии*), соблазн создает *обманки*, очарованную симуляцию, которая *лживей ложного*. Соблазну известно, что *все знаки обратимы*, что нет никакой анатомии, никакой реальности, объективного референта, никакой Н.С., но *всегда только ставки*. Там, где производство находит рецидив реальности, избыток реальности, сверхобозначение, соблазн усматривает *чистую видимость*, пустоту, произвольность и бессмысленность знака. *Соблазняет расторжение знаков*, расторжение их смысла. Насилие соблазна, стратегия вызова, согласно Бодрийару, парадоксальным образом является *насилием Н.С.*, означающем *нейтрализацию, понижение и падение маркированного термина системы вследствие вторжения термина немаркированного*. Т.обр, стратегия соблазна оказывается, по Бодрийару, единственно возможным способом *превзойти систему в симуляции*. Если по Р. Барту, Н.С. смысла быть не может, то Бодрийар, настаивающий на имплозии смысла, предлагает выбор между пользованием его (смысла) симулятивной моделью, требующей реанимации реальности в Н.С., и полаганием пустого транссмыслового пространства как пространства соблазна и безграничного семиозиса. Парадоксальным образом понятие Н.С. в семиотике позднего Эко, прилагаемое к чтению и читателю (Н.С. чтения как буквалистское чтение с позиций здравого смысла), используется (без редукции к детерминизму) с целью ограничения произвольности гиперинтерпретации, т.е. соблазна. также: Бодрийар, Барт. Н.Л. Кацук

нулевая степень—понятие философии постмодерна означающее мнимую референциональность мифологического Р.Барт гиперреального или симулякра Бодрийяр а также лимитированность гиперинтерпретац...История философии
нулевая степень—НУЛЕВАЯ СТЕПЕНЬstrongпонятие философии постмодерна означающее мнимую референциональность мифологического Р.Барт гиперреального или симулякра Бодрийяр а также лимитированн...История философии II
нулевая степень—zero power...Русско-английский словарь по физике
нулевая степень—zero power...Русско-английский химический словарь
нулевая степень—понятие философии постмодерна означающее мнимую референциональность мифологического Р.Барт гиперреального или симулякра Бодрийяр а также лимитированность гиперинтерпретац...Словарь постмодернизма
нулевая степень—НУЛЕВАЯ СТЕПЕНЬ понятие философии постмодерна означающее мнимую референциональность мифологического Р.Барт гиперреального или симулякра Бодрийяр а также лимитированность...Энциклопедия История философии