ЛИОТАР ЖАНФРАНСУА (Р. В 1924)
французский философ, теоретик *нерепрезентативной эстетики*, создатель концепции *нарратологии*, обосновывающей ситуацию постмодернизма в философии. С 1959 преподавал философию в университетах Парижа (Нантер, Сорбонна), с 1972 по 1987 профессор университета Сент-Дени, соучредитель (вместе с Деррида) Международного философского колледжа. На его творчество заметно повлияло неокантианство, философия жизни, экзистенциализм, аналитическая традиция и *философия власти* Фуко. Основные сочинения: *Феноменология* (1954), *Отклонение исходя из Маркса и Фрейда* (1968), *Либидинальная экономия* (1974), *Состояние постмодерна* (1979), *Спор* (1983), *Склеп интеллигенции* (1984) и др. Отражая в одной из своих ранних работ (*Феноменология*) главные тенденции этого философского течения в 1950-х, Л. зафиксировал перемещение интересов его представителей от математики к наукам о человеке, от полемики против историцизма к поискам возможных компромиссов с марксизмом. Так, классическая установка феноменологов сделать *я воспринимаю* основанием *я мыслю* (здесь cogito являет собой аналог *я оцениваю* предикативного высказывания) была ориентирована на фундацию предикативной деятельности деятельностью *до-предикативной*. Но поскольку реальным измерением данной процедуры выступало описание в дискурсе предшествующего дискурсу, постольку *до-предикативное* не могло быть восстановлено таким, каким оно существовало до того, как было озвучено и эксплицировано. По мысли Л., отношение *я воспринимаю* к миру видимому суть то, что именуется у Гуссерля *жизненным миром*: *ввиду того, что этот исходный жизненный мир является до-предикативным, любое предсказание, любой дискурс, конечно же, его подразумевают, но им его и недостает, и о нем, собственно говоря, нечего сказать. [...] Гуссерлианское описание [...] есть борьба языка против него самого для достижения изначального. [...] В этой борьбе поражение философа, логоса, не вызывает сомнений, поскольку изначальное, будучи описанным, не является более изначальным как описанным*. При этом резюмируя споры о природе *вечных истин*, осуществляемые в рамках феноменологической парадигмы, Л. отмечал: *... не существует абсолютной истины, этого постулата, объединяющего догматизм и скептицизм; истина определяется в процессе становления как ревизия, коррекция и преодоление самой себя, и этот диалектический процесс всегда протекает в лоне живого настоящего*. Факт истинности по сути становится уделом истории. Собственную концепцию *нерепрезентативной эстетики* Л. посвятил преодолению моделей репрезентации, утвердившихся в искусствоведении после эстетической системы Гегеля. *Событие* (см. Событие, Событийность), по Л., в принципе неопределимо и *несхватываемо*: любое изображение всего только указывает на принципиально непредставимое. При этом, согласно Л., *событийность* (не могущая быть подведена под какое-либо универсальное правило) имманентно содержится в любом высказывании: *распря*, *несогласие* в этом контексте очевидно приоритетны перед *согласием*. Тем самым Л. стремился разрешить наиблагороднейшую задачу: *спасти честь мышления после Освенцима*. По его мнению, трагедия тоталитаризма в Европе неразрывно связана с самой сутью европейского мышления, ориентированного на поиск безальтернативной истины. Такие притязания, по Л., в первую очередь характерны идеологиям модернистского типа или *метанаррациям*. Ход рассуждений Л. в данном контексте был таким. Ницше диагностировал приход нового нигилизма, подразумевающего в данном конкретном случае следующее: революционеры воображают, будто бы их оппозиция существующему социальному порядку фундирована истиной. Данная истина, выступающая в облике *революционной теории*, постулирует, что современный способ производства и обусловленная им надстройка обречены вследствие имманентного противоречия, что будущее наличного настоящего идет к катастрофе (всемирная война, планетарное утверждение фашизма). Избежать этого можно якобы только в том случае, если человечество сумеет посредством радикально-силового решения найти путь к иному способу производства. И тут революционер, по мысли Л. (*Либидинальная экономия*), осознает следующее. Он полагал себя вещающим от имени истины и выражающим нравственный идеал. Революционные ожидания не сбылись. Как следствие крах революционных ценностей, определяемых ныне как ценности религиозные (поиск спасения людей путем отмщения всем виновным) и клерикальные (просвещенный интеллектуал выступает ныне в ипостаси доброго пастыря масс). Социализм, по Л., оказывается несомненно менее революционен нежели капиталистическая реальность, причинами тому религиозность социализма и напротив циничность вкупе с абсолютным неверием мира капитала. Таким образом, согласно Л., истина революционной теории не более чем идеал, она являет собой лишь выражение желания истины. *Революционная истина* обусловлена той же верой в истину, что и религия. Согласно Л., капитализм нет надобности упрекать в цинизме и безверии: поскольку капитализм ликвидирует все, что человечество почитало святым, постольку эту тенденцию нужно сделать *еще более ликвидирующей*. Согласно Л., *конец истории* в этом контексте необходимо понимать как выход человечества из исторического времени с целью очутиться во *времени мифов*. Потому философия и должна снять былую маску критики, которую она носила при господстве единственной истины (например, монотеизма), ей теперь пригодится маска политеистического типа. Л. пишет (*Либидинальная экономия*): *Значит, после этого вы отвергаете спинозистскую или ницшеанскую этику, разделяющую движения, обладающие большим бытием, и движения, обладающие меньшим бытием, действие и противодействие? Да, мы опасаемся, что под покровом этих дихотомий вновь возникнет целая мораль и целая политика, их мудрецы, их борцы, их суды и их тюрьмы. [...] Мы говорим не как освободители желания*. Согласно Л., мир не может пониматься иначе как в конечном счете выдуманное повествование. В лоне истории, исторического времени мир являл собой истину, открытую единственному логосу. Пришло время совершить обратный переход: в этом главный смысл идеи Л. о *закате метанарраций* (см. Закат метанарраций). Как же возможен скачок от logos к muthos? Только демонстрацией того, что сам логос был мифом. Философия жестко разделяла дискурс теоретический и нарративный: в первом содержится утверждение того, что есть всегда и везде. Во втором все сомневаются, он гласит: *некогда...*. Всеобщее и особенное противоположены. Это необходимо преодолеть. Л. пишет: *теории сами представляют собой повествования, только в скрытом виде, и не следует позволять вводить себя в заблуждение их претензией на всевременность*. Л. фундирует данный тезис *логикой случая* древнегреческих софистов. Указанная логика сводила всеобщую логику к логике частной, частную логику к логике отдельного события; тем не менее она не становилась в итоге ни более истинной истиной, ни более универсальной логикой. Придание любому дискурсу статуса нарративного отказывает абсолютному дискурсу в праве на существование: *...фактически мы всегда находимся под влиянием какого-либо повествования, нам уже всегда что-то сказано, и о нас всегда уже что-то сказано*. Нарративное повествование никогда не ссылается на стерильный факт, на безмолвное событие, его основа история, грохот многочисленных слов; оно никогда не заканчивается: повествующий обращается к слушателю, который сам некогда станет повествующим, само же повествование обратится в пересказываемое. Не более и не менее этого. В работе *Состояние постмодерна* Л. выявляет доминирующую роль в европейской культуре тенденций формализации знания. Основной формой *употребления* знания являются *нарративы* повествовательные структуры, характеризующие определенный тип дискурса в различные исторические периоды. Л. выделяет *легитимирующие* макронарративы, цель которых обосновать господство существующего политического строя, законов, моральных норм, присущего им образа мышления и структуры социальных институтов. Наряду с макронаррациями существуют также и *языческие* микронарративы, которые обеспечивают целостность обыденной жизни в ее повседневном опыте на уровне отдельных первичных коллективов (например, семьи), и не претендуют на позиции власти. Сам дискурс, по Л., является метанаррацией и создает *социальную мифологию*, которая поддерживает функционирование всех механизмов управления. Специфика же нашего времени как *послесовременного* (*постмодерна*) заключается, согласно Л., в утрате макронарративами своей легитимирующей силы после катастрофических событий 20 в. Постоянная смена идеологий подтверждает, что вера в господство разума, правовую свободу и социальный прогресс подорвана. Кризис ценностей и идеалов Просвещения, синтезированных в спекулятивной философии Гегеля, означает, с точки зрения Л., отход от тотальности всеобщего и возврат к самоценности индивидуального опыта на микроуровне. *Проект современности*, таким образом, ориентирован на автономию морального закона и с необходимостью обращается к метафизике Канта. Право на индивидуальный выбор в своей реализации приводит к практике сосуществования множества различных языков, гетерогенных *языковых игр*, полное тождество которых невозможно ввиду различия их целей (*денотативные*, означивающие игры) и стратегий (*прескриптивные*, действующие языковые игры) . Задачей социальной политики становится не насильственная унификация множественности в единое *коллективное тело* социума и даже не поиск универсального языка для возможности диалога между ними, но сохранение именно этой разнородности, поддержка практики различных *языковых игр*. (Тем не менее Л. составил, видимо, первый список языковых монстров 20 в.: *рабочий-стахановец, руководитель пролетарского предприятия, красный маршал, ядерная бомба левых, полицейский член профсоюза, коммунистический трудовой лагерь, социалистический реализм* .) В работах 1980-х Л. приступает к конкретному рассмотрению терминологии языка власти, отталкиваясь от структуралистской модели соотношения *синхронии* и *диахронии*. С точки зрения практического использования языка в качестве инструмента власти, существуют различные методы обработки языкового материала: начиная с минимальных нарративных единиц слов, из которых строятся предложения, и заканчивая специальными типами дискурса, подчиненными конкретной цели. Так появляются *режимы* предложений и *жанры* дискурса как методологические процедуры и *правила пользования* языком, посредством которых власть манипулирует им, присваивая себе его содержание различными способами словоупотребления. Несмотря на зависимость таких правил от контекста истории, *проигравшим* всегда неизбежно оказывается референт, потребитель, подчиненный. В сфере коммуникации власть реализуется как технология удержания выгодного для нее *баланса сил*: производимый посредством риторики дискурс власти захватывает позицию *центра* в коммуникативной среде и стремится подчинить себе все остальные дискурсивные практики, не допуская их смешения в распределении полномочий и ускользания из-под контроля в сферу *языковых игр*. Современная ситуация представлена Л. как онтологическая экстраполяция *языковой игры*, в которой преобладание *проскрипции* приводит к подавляющему доминированию экономического дискурса. Оппозиция по отношению к этой ситуации выражает радикализм Л. в его стремлении довести *разоблачение* практики центрирования власти до утопического предела ее полного исчерпания. В результате, наделяя только один дискурс всеми властными полномочиями и придавая ему статус господствующего, Л. тем самым продолжает традиционную линию метафизики. (См. также Закат метанарраций, Метанаррация, Нарратив, Постмодернистская чувствительность, Modern.)